|
Пространство города, которое человек выстраивает
как будто по собственным соображениям, в какой-то момент — в какой?
— обретает самостоятельность. Вдруг оказывается, что оно властно
создаёт самого человека. Обитатели разных городов узнаются по
характерному душевному облику, и часто довольно безошибочно. Структуры
и ритмы города отпечатываются в образе, ритмах, скоростях жизни
горожан, создают их темперамент, их душевную стилистику — но в
какой мере, с какой степенью жёсткости? Глубокая, органическая
связь города и горожанина чувствовалась, может быть, вообще с
тех самых пор, как начали возникать города — особые сгустки среды.
А вот учёные задумались над взаимовлияниями человека и городского
пространства не так уж и давно. С вопросами о том, что наука сегодня
готова об этом сказать, наш корреспондент обратился к доктору
искусствоведения, профессору Московского Архитектурного института,
Вячеславу Глазычеву. Специалист по организации и развитию городской
среды, истории и теории проектирования, В.Л. Глазычев в качестве
эксперта Центра стратегических исследований Приволжского федерального
округа организовал исследовательские экспедиции по двумстам малым
городам Поволжья и серию проектных семинаров в сельских районных
центрах Кировской, Оренбургской и Ульяновской областей, Мордовии,
Татарии, Чувашии.
— Вячеслав Леонидович, в какой степени, по Вашим наблюдениям,
город как место повседневного обитания человека вообще формирует
своих жителей?
Глазычев В.Л.: Не самый простой, на самом деле,
сюжет… Сравнительно легко говорить разве что о Петербурге. Давно
ясно, что упорядоченная, очень европеизированная питерская среда
— оказывает на человека известное облагораживающее действие.
Мы это прекрасно видим на примере архитектуры и дизайна. В Петербурге
никогда — ни на протяжении ХХ века, ни сейчас, — не делали такой
безвкусицы, какая для Москвы
или для Нижнего, увы, естественна.
— Среда дисциплинирует?
Глазычев В.Л.: Во всяком случае, как-то задает
стандарт, — причём совершенно независимо от финансовой стороны
дела. Это — как повязанный галстук или фрак: создаёт у человека
чувство «подтянутости». А с ним — и чувство того, что — в какой
бы то ни было области! — выдавать продукт ниже определённого уровня
просто неприлично, «не носят».
Правда, говоря о формирующей «городской среде», имеют в виду,
как правило, характер «сердца» города, городского центра. В том
же Петербурге речь идёт в таких случаях о городе эпохи от Екатерины
до Николая Первого включительно. Отчасти сюда относится и маленький
взблеск конца 19-го — начала 20 века. Огромный же массив Петербурга
абсолютно «скобарский», как это у них раньше называлось — достаточно
убогий.
— Но высокоорганизованный центр, наверное, всё же как-то
диктует характер того, что нарастает вокруг него?
Глазычев В.Л.: Увы, жёсткой, однозначной связи
ни в одном из известных городов не проглядывается. Центр часто
так и остается автономным. Существует, например, имперско-папское
ядро Рима, по-своему восхитительное, — и при этом — огромный,
безобразный, убогий Рим, и ужасный Милан…
Хотя действительно, среда способна держать своих обитателей в
некоем тонусе. Такое влияние есть у ядра Парижа, у ядра Лондона.
Несмотря на то, что и в Париже, и в Лондоне полно безобразных
районов — общей картины они не создают, их словно бы нет: психический
«вес» ядра города, в пропорциональном отношении небольшого, оказывается
неизмеримо большим. Это своего рода гигантская инвестиция, которая
накапливалась веками и теперь отзывается во всем: в деятельности
фирм, в поведении людей, в характере атмосферы в барах или пабах,
— а не только в том, что делают художники или дизайнеры.
Конечно, это очень опасно переоценивать, вырывать из всей совокупности
культурных процессов. Но то, что характер среды влияет на форму,
в которой эти процессы происходят, несомненно. Города могут
увеличивать агрессию — или несколько её модерировать, смягчать.
Увеличивать чувство радости жизни — или подавлять его. Это с трудом
поддается точному описанию — хотя всё-таки поддается.
— Выходит, обитатели города, лишённого такой мощной исторической
памяти, какой повезло обладать Парижу или Лондону, не имеют серьёзных
шансов на дисциплинирующее (хочется даже сказать — облагораживающее)
воздействие своей среды?
Глазычев В.Л.: Отчего же? Тут довольно тонкие связи.
Тем более, что возможно ведь и обратное влияние. Причем разной
степени радикальности.
Сейчас происходит очень любопытный процесс: целый ряд нефтяных
городков на Севере фактически полностью сменил плоть. За 10 лет
они сломали всё, что было построено в советские годы, и построились
заново. Местами это дает просто душераздирающие эффекты: уровень
аэропорта в каком-нибудь Нижневартовске на порядок выше,
чем в Москве или в Петербурге — хай-тэковая конструкция.
Там возникают новые музеи — на порядок сильнее столичных.
Правда, при этом пока ещё не наросла культура быта, которая бы
качественно преобразила и жилую среду. Такую культуру не выдумаешь
и сразу не создашь: она требует второго поколения людей, которые
воспринимали бы приобретенную собственность как предмет своей
заботы и ответственности.
Возможна — при меньших средствах — и более мягкая коррекция среды,
по существу не менее действенная. Вот, например, в наших экспедициях
по Приволжскому округу мы столкнулись с одним замечательным
городком, мэром которого стал бывший капитан второго ранга, отслуживший
в Прибалтике. У него в сознании был эталон: Юрмала. И он
стал внедрять эту Юрмалу в свой городишко. Стали стричь кусты,
аккуратно белить бордюрные камни; группы школьников стали убирать
город за умеренную копеечку… И это начинает работать! Люди в принципе
обучаются такой «дисциплине умывания» публичного пространства
довольно быстро — когда эталон задан.
Есть ещё один блестящий пример — Чебоксары.
10-12 лет назад это была жуткая, безобразная дыра, с гнусным болотом
на месте затопленного старого, тоже поганого городка. Николай
Васильевич Фёдоров, президент республики, своему маленькому мирному
народу задал цель: вырваться вперед, несмотря на отсутствие нефти,
газа и тому подобных прелестей. За десяток лет они эту задачу
в значительной степени решили. Сейчас Чебоксары — невероятно чистый
город. Тротуары, правда, ещё в колдобинах — денег не хватает,
— но у города уже возникает жажда иметь лицо, он даже завел
должность городского дизайнера. Здесь воля имеет гигантское значение
— большее даже, чем деньги.
Вот сейчас мы работаем с Ижевском:
любопытное место, где сначала возникли пруд и завод, а город нарастал
вокруг них. А во время войны и эвакуации производства, чтобы
люди могли добраться до работы как можно быстрее, заводы вообще
всаживались прямо в гущу жилых кварталов. В результате получился
сложный меланж из промышленных и жилых зон и гигантский,
самый большой в России промышленный пруд, который воспринимается
как своего рода городское сердце…
— И что, такая среда — явно тяготеющая к аморфности —
тоже поддается осмысленному формированию?
Глазычев В.Л.: Поддается; хотя одной профессиональной
волей проектировщика оформить такое пространство, заново придать
ему смысл невозможно. Вообще, любая городская среда жёстка в одном
отношении: она задает достаточно внятные, устойчивые маршруты,
базовую сеть магистралей. Вот она-то поддается изменению с трудом,
хотя и это бывает. А ткань городская, конечно же, пластична; она
всегда и везде менялась и должна меняться — ну, без хамства,
по возможности.
В том же Ижевске мы сейчас пытаемся в диалоге с бизнес-сообществом,
с административно-архитектурным и университетским сообществом,
с городской общественностью, нащупать наиболее чувствительные
точки этой среды и выработать решение ключевых проблем города.
Одна из них — скука…
— Это, значит, аморфная организация среды «разваливает»
душу городского жителя?
Глазычев В.Л.: Не только она, конечно. Но если
в городе нет комфортного, внятного места, где можно, например,
назначить свидание, — он не до конца город, а городских жителей
это, безусловно, упрощает и огрубляет.
Помимо всего прочего, в городе должен быть внятный центр, притом
такой, который обладал бы одним очень важным качеством: всеобщностью.
То есть принадлежал бы всем и каждому. В том же Париже, в двух
шагах от Форума — от бывшего Чрева города, на какой-нибудь улочке
Сен-Дени вы найдёте гостиничку с одной звездой, а рядом с «Максимом»,
за углом, в 100 метрах — овощную лавочку. Вот такая рассчитанность
на все карманы и на все сословия и придает центру подлинную живописность,
живость, действенность в качестве центра.
— Делается ли в этом смысле что-нибудь с нашими городами?
Глазычев В.Л.: Я наблюдал, работая по Приволжскому
округу, несколько пешеходных улиц в центре. Казанская или нижегородская,
хотя она сейчас будет реконструироваться, — пока ближе всего
дурному московскому образцу. А вот в Саратове, где денег вложено
гораздо меньше, просто потому, что их не было — самая европейская
улица из всех, известных мне сейчас в России. И достигнуто это
за счёт того, что в одном и том же пространстве созданы свои
ниши для людей самого разного социального статуса и уровня: от
вполне состоятельных до студентов с 50-ю рублями в кармане.
На это наложилась ещё удивительная филологическая культура Саратова,
в котором сами названия мест являются частью городской среды.
На той же пешеходной улице Интернет-кафе, например, называется
«Бешеная мышь»! И такого там много.
А Казань, вложившая бешеные по нашим масштабам деньги в свою
улицу Баумана, она же Немецкая, — достойных результатов не
получила. Потому что сейчас это место или дорогих бутиков, или
плюгавых пивнушек, и между двумя полюсами нет промежуточных ступенек.
А лишь множество ступенек образует опознаваемую городскую
среду.
Если сердце города обладает этим многообразием, наполнена нишками
и нишами для всех видов активности, есть основания ожидать,
что и температура культуры будет там несколько выше. Насколько
именно — сказать трудно; но факт, что без бедных ателье и бесконечных
кафе Монмартра феномен Парижа ХIХ века вряд ли был бы возможен.
Без множества пивнушек и кафе Берлина веймарского времени не было
бы тогдашнего расцвета жизни берлинского «Вавилона» 20-х
годов. Потихонечку начинаем к этому продвигаться и мы. Хотя бы
Москва и Питер сегодня обеспечивают достаточное богатство
выбора — а выбор сам по себе уже великая вещь. Городская среда
вообще отличается от не-городской прежде всего многообразием выбора
— не важно даже, чего именно: магазинов, парков, маршрутов, кафе,
наконец — маршрутов между точками А и Б. Если человек имеет возможность
пройти в одно и то же место не одним путём, а несколькими
(ведь иногда хочется сменить путь просто ради разнообразия) —
значит, это насыщенная городская среда. Если же путь у вас прост
как в учебнике математики — из точки А в точку Б, —
это среда ещё не вполне городская. Всякий нормальный, восприимчивый
человек кожей чувствует такие вещи, хотя дать им жёсткую формулировку
трудно, если возможно вообще.
— Тем не менее, науке ведь есть что об этом сказать,
правда? В какой степени подобные закономерности поддаются моделированию
и существует ли такая научная дисциплина, как психология
архитектурных ландшафтов?
Глазычев В.Л.: В самом зародыше. По одной простой
причине: научная, инженерная часть психологии ХХ века работала
только в темной комнате. А в темной комнате моделируются лишь
очень бедные компоненты такого богатства, как городская среда.
Но кое-что делается. Я в свое время переводил книги Кевина
Линча, который пытался исследовать персональные и групповые
карты города. У каждого горожанина ведь своя «карта», в ней что-то
ясно, что-то неясно, тут вообще, как на картах средневековья,
«живут львы» или «люди с пёсьими головами»… Начиная с Линча и
компании — Кристофера Александера, например, — и по сей день
делаются пока что лишь отдельные работы.
Вот недавно нью-йоркцы издали забавную книжечку, целиком посвященную
маленьким площадям и «пятачкам», где люди проходят или присаживаются.
Грубо говоря, городской скамейке. Американцы озаботились всего
лишь тем, чтобы нон-стоп фотографировать какие-то места, чтобы
выяснить, как себя ведут люди. Как мужчины смотрят на женщин,
как женщины смотрят на мужчин в том или ином месте… И так —
на протяжении 10-ти лет. Таким образом обозначались точки естественного
тяготения людей: куда они стекают, где задерживаются… При этом
наблюдалось, как в каждом из таких мест ложится свет, какая ширина
скамейки обеспечивает психическую комфортность, а какая — создаёт
дискомфорт… И для каждого места выстраивался своего рода алгоритм,
имеющий огромное значение для инвесторов — которые именно здесь
планируют рестораны, магазины и прочее…
Это огромная работа; городские власти, как правило, нигде её
не финансируют. Частных инвесторов редко удается на это подвигнуть,
хотя это бывает, но их больше интересуют интерьерные пространства
— торговые моллы, например, а за их стенами — трава не расти.
Но делать такие вещи необходимо: это поле, на самом деле, почти
нехоженое. Я, по крайней мере, не знаю ещё ни одного университета
в мире, который делал бы что-то подобное нон-стоп хотя бы в течение
двух десятков лет, — а только тогда можно накопить значимый
объем информации.
Слава Богу, в 1961 году вышла книжка Джейн Джекобс «Жизнь и смерть
американского города»: первая гуманитарная критика доктрины модернистского
урбанизма. Но с 61-го уже минуло чуть ли не полвека. И всё,
что делается — в основном локально, разрозненно. Я вот перевел
книгу Роберты Грац, ученицы Джекобс, «Город
в Америке: Жители и власти» — опыт тридцати лет прощупывания
конкретных городских ситуаций. У нас Григорий Каганов когда-то
сделал маленькое эссе на тему Никитских ворот в Москве. Хорошее,
милое, но оно осталось изолированным.
— И всё-таки: есть ли сегодня у отечественных исследователей
идеи относительно того, какими способами можно сделать среду наших
городов — вполне, надо полагать, запущенных — более «антропоморфной»,
более дружественной человеку? Как выявить резервы её пластичности?
Глазычев В.Л.: Мы начали нащупывать такие способы
ещё в 80-е годы. Один из них: представить себе возможный путь
ребёнка через город. Как только вы высвечиваете среду через какую-то
задачу, понятную любому человеку, это многое дает для профессионального
понимания предмета. В этом отношении очень интересными партнерами
для обсуждения городской среды оказываются ГАИшники, врачи-диагносты,
специалисты по детским правонарушениям… В свое время в Новоуральске,
в результате работы с милиционерами, нам удалось построить карту
наиболее опасных мест в городе, а на её основе — разработать план
досветки этих мест. Давно известно: стоит увеличить освещённость
в 2 раза, как в 3-4 раза падает немотивированная агрессия! Свет
всегда подавляет агрессию, за этим стоит какой-то глубокий психофизиологический
механизм. Сделали карту наиболее опасных переходов через дорогу,
— и сразу стало ясно, что есть места, где надо всего лишь
передвинуть светофоры и остановки.
Конечно, среду надо формировать, и это имеет смысл делать вполне
активно. Я отнюдь не принадлежу к числу тотальных охранителей,
которые считают, что любой кирпич начала XIX века достоин того,
чтобы его непременно в том же виде сохранять. Правда, это надо
делать терпеливо, внимательно и с известной осторожностью. Тут,
помимо всего прочего, темп очень важен. Если на город обрушивается
стремительная реконструкция, он при самых благих намерениях реконструкторов
всегда начинает трещать.
А вот, например, Эдинбург, который с начала XIX века стал выстраивать
новую систему жилых комплексов, организованных как эстетически,
а не только коммерчески слаженная среда, сберёг замечательное
старое ядро — до сих пор дома XV-го века по 7-10 этажей там
торчат под замком — и спокойно пережил вторжение и неоромантизма,
и неоготики, и неоклассицизма, и модернизма… Он всё это перемалывает,
потому что не очень торопится.
Так вот, возвращаясь к тому, с чего мы начали. Уже ясно, что
форма города воспитывает, она обладает могучей силой. Соответственно,
воспитывая, культивируя свое пространство, человек создаёт и самого
себя. По крайней мере — корректирует. А резервов пластичности
и того и другого мы ещё как следует не знаем. Их предстоит
выявлять. А выявлять можно только через проектное
действие.
У меня был очень любопытный опыт, когда мы проводили один из
проектных
семинаров в Чебоксарах и включили в состав группы московских
дизайнеров — студентов—старшекурсников. Они сделали вещь,
которая ни мне, ни президенту Союза дизайнеров в голову не пришла:
предложили скамейку для тинэйджеров. Чем она отличается? Да тем,
что тинэйджеры никогда не садятся на сиденье. Они садятся
на спинку. Ну вот, и сделали скамейку, на которой можно сидеть
только на спинке. Вместо сидений там такие очень уютные уступчики.
Пожилой человек на такую скамейку не сядет — ему неудобно.
Значит, во-первых, каждому своё, а во-вторых — можно организовать
среду обитания так, чтобы в ней чувствовали себя комфортно представители
самых разных человеческих типов. Очень просто. А в Казани на пешеходной
улице, чтобы на спинку не садились, она утыкана пиками! Вот
вам два разных подхода: один толерантный, а другой — полицейский.
К формированию городской среды сказанное относится непосредственным
образом. Профессионал должен быть скромен: элементы культурного
многообразия подвижны, очень меняются поколенчески, и надо сохранять
любопытство и понимание того, что не все образцы можно воспроизводить
без конца. Среда и человек не должны разрушать друг друга, это,
кажется, ясно. Среда чутка к человеку и не травмирует его, когда
человек сам к ней чуток — и мягко, в режиме диалога, задает ей
формы, благоприятные для него.
Тут вот ещё о чем стоит сказать. Для полноценной городской жизни
просто необходимы формы устойчивого муниципального бытия. В Европе
они формировались веками, а в России для этого не оказалось времени.
Чуть-чуть начало что-то складываться к началу ХХ века, но было
смято переворотами и прочим. Поэтому опять всё начинается в некотором
смысле с нуля. Я бы сказал так: есть города и не-города. Города
— и слободы при
чем-то: военном городке, заводе, гарнизоне, прииске… Названия
«городского», по-моему, достойно лишь такое сообщество, которое
вырабатывает участвующее, хозяйское, ответственное отношение к
той компактной территории, которую занимает. Человек должен чувствовать
городское пространство своим: буквально продолжением самого себя.
Только тогда будут позитивные результаты и вообще серьёзные стимулы
к тому, чтобы этих результатов добиваться.
Там, где культура городского сообщества восходит ещё к XIII-XIV
векам, существовала ответственность за кусок стены, ворота, конкретную
улицу. Вырабатывались институты этой ответственности — городское
сообщество. Это имело огромное значение, потому что делало человека
не только жителем, но гражданином, горожанином. Опыт показывает:
для складывания того, что можно назвать в настоящем смысле городом,
нужно, чтобы абсолютное большинство жителей были горожанами как
минимум третьего поколения. Именно третьего, а не второго. И вот
в этом смысле у нас в стране городов просто нет. Ни одного.
Городская история у нас, в свете этого, только начинается. Поэтому
и нет ничего удивительного в том, что «ощупывание» города бытовым
взглядом для лучшего его понимания Европа проходила уже в 60-70-е
годы — а мы только начинаем. Нам вообще в этом отношении ещё всё
предстоит.
|
