Культура: всплеск или деградация?

Родители и учителя, культурологи и обществоведы, философы и социологи бьют тревогу: у молодых снижается интерес к серьёзной литературе и музыке, обедняется словарный запас. Кто-то видит в этом явную тенденцию упадка культуры. В чем причины происходящего и что делать? На вопросы нашего корреспондента Матвея Хромченко отвечает доктор искусствоведения, профессор Московского архитектурного института и Высшей школы экономики Вячеслав Леонидович Глазычев.

— Если не возражаете, начнём от печки: так что же происходит с культурой в эпоху небывалой прежде массовизации, названную испанским философом Ортегой-и-Гассетом “восстанием масс”? Или, иначе: что происходит с классикой на фоне засилья шоу-бизнеса и молодёжных субкультур?

Глазычев В.Л.: Происходит много чего разного. Но для начала скажу, что я не приемлю термин “культура” в нерасчлененном виде. На мой взгляд, это не более чем бытовая метафора, хотя и позволяющая отделить то, что порождает деятельность человека, от всего естественного, скажем, от природы.

— Можно ли понять вас так, что вы рассматриваете культуру не просто как область искусства и литературы, а как совокупность норм, образцов, критериев, определяющих всю нашу жизнь?

Глазычев В.Л.: Именно так: она всегда была слоистой конструкцией. А иллюзии по отношению к прошлому порождены недостаточно глубоким знанием истории. Вспоминая Древнюю Грецию, полагают, что там творилась исключительно классическая культура. Но, побывав на афинской агоре — площади, где когда-то собирались все граждане города, а ныне расположен музей, — мы тут же убедимся, что под слоем, отражающим время Анаксагора, беседовавшего у Перикла с Фидием, то есть под слоем так называемой классической греческой культуры, существовал тёмный, дремучий слой колдунов, страшных заговоров и проклятий, их писали на черепках, клали на могилы... А рядом с сооружениями, подобными Парфенону или Пропилеям, в убогих жилищах ютился плебс, ничем, кроме поношенного плаща, посоха и шляпы, не владевший.

Правда, нельзя не выделить одну, но очень существенную деталь: плащи и шляпы смотрели те же, что и аристократы, спектакли Эсхила, Софокла, Аристофана, благодаря чему втягивались так или иначе в высший горизонт культурных достижений. Прошедшие с тех пор столетия разъяли эти слои, и потому мы видим их как бы разомкнутыми, никогда не соприкасавшимися.

Перенесемся в пушкинское время. С какой целью состоятельные современники поэта приезжали в оперу? Наслаждаться музыкой? Но в сезон театр давал не более одной-двух премьер. Потому приезжали, говоря современным языком, потусоваться: в ложах, не обращая внимания на певцов, обсуждали светские новости, сплетничали, лорниловали дам. А рядом с театром бурлила площадная балаганная культура, на которую господа отправлялись полюбоваться, как в Африку. При этом была и усадебная культура, в пространстве которой пересекался высший европейский стандарт и тогда ещё вполне реальный, глубинный, языческий, деревенский слой. В таком соприкосновении выигрывали обе стороны. Господская культура втягивала хороводы, потом Глинка превращал услышанное в якобы народные песни. Дрезденский фарфор трансформировался в дымковскую игрушку, на избах топором наносился декор, похожий на ионики барских усадеб, и т.д.

Этими двумя примерами я хочу показать, что зона контакта высокого и низкого была всегда, но слои эти жили в значительной степени в автономном режиме.

Что же до так называемого восстания масс, то его породило совершенно особое обстоятельство. А именно — массовое стандартизованное производство, которое захватило, стало в себе обращать тексты, фотографии, имиджи любого вида по тем же правилам, по каким обращалось с зингеровской машинкой или электрической лампочкой. Производство тиражировало товар, проводило маркетинг, распространяло, продавало... И возникла иллюзия, что клубный, он же элитарный, слой культуры, уходящий своими корнями в эпоху Просвещения и Ренессанса, исчез. Да никуда он не исчез. Он лишь задавлен массой ширпотреба, которая просто количественно его превосходит во много раз. Но задавлен-то лишь с точки зрения внешнего наблюдателя.

— В упомянутые вами эпохи планку качества задавала элита — аристократическая, интеллектуальная. Мастера и учителя создавали образцы для подражания, и потому можно было отличить, условно говоря, высокий горизонт и низкий. С другой стороны, площадной балаган собирал сотни зрителей, а телевидение, транслирующее не только шедевры, но и откровенную пошлость, собирает миллионную аудиторию…

Глазычев В.Л.: Думаю, что вы преувеличиваете. Ретроспективно в русской литературе золотого XIX века чётко видно, что такие, например, гиганты, как Лев Толстой и Достоевский, возвышаются над огромным массивом чрезвычайно посредственных текстов. Да, современная культурная ситуация решительно отличается типом демократизма: низший горизонт не считает себя низшим, он равноположен, а за счёт явного преобладания “физической” массы, денег и работающих в нем профессионалов он мощнее и назойливее. И соответствующие финансовые вложения позволяют любое чучело, абсолютно лишённое голоса, слуха, музыкальности, раскрутить до планетарного идола.

Но это характеристика самого последнего времени. Ещё в начале 60-х годов ушедшего столетия ситуация была иной. Такие мировые звезды, как Элвис Пресли или “Битлз”, исповедуя иную, нежели классическая, песенную культуру, оставались гораздо ближе к её высшему горизонту. Например, у “Битлз” замечательная лирическая поэзия, просто прекрасная, я в своё время перевел тексты нескольких их песен, и музыка достаточно сложная, мелодически весьма богатая. Но именно они, что практически никем не осознавалось, оказались драматическим мостиком между прошлой эпохой и нашим временем.

И вскоре произошел облом. Джаз, поднявшись с низов до высочайшего уровня, расщепился на два направления.

Одно стало клубным, приятным времяпрепровождением, и ему достаточно воспроизводить уже известное. Одновременно джаз уходит в такие эксперименты, которые никому, кроме самих музыкантов с их друзьями, радости не доставляют. Но и так называемую филармоническую музыку сегодня слушать просто невозможно. Я не более чем любитель, но после всех постмодернистских упражнений Альфреда Шнитке, у которого была масса мелодического содержания, слушать его последователей просто не могу. И я утверждаю, что стремление не быть похожим на других ведет в тупик, к полной утрате контакта со слушателем. Кстати, то же произошло с литературой. Детектив и дамские романы стали могучей индустрией, а писатель, стремящийся быть элитарным, перестаёт быть интересным читателю за пределами своего кружка.

Но цирк-то в чем? В мире одних только художников, галерейщиков и критиков, живущих на связке “художник — галерея — художественный журнал — зритель”, по самому скромному подсчету, около двух миллионов! Абсолютно достаточно, чтобы данная субкультура существовала и воспроизводилась, порождая новые журналы, галереи, бесконечные выставки и все прочее. В любой творческой области вы обнаружите массовидную структуру, диктующую свои правила игры. Все сегодня работают на внешний мир, используя тот же Интернет, то же телевидение, тот же кинематограф. Но рядом существует и Национальное географическое общество, объединяющее, между прочим, 70 миллионов членов, оно издает великолепные журналы, снимает великолепные фильмы, и ничего дурного с их качеством не происходит.

Разумеется, рядом со “Звездными войнами” это крошечка. Но заметьте: массовое искусство в своих самых мощных проявлениях — в современном кинематографе, телевидении и разного вида шоу — втянуло в себя огромный массив элитарного искусства с его достижениями. Самые интересные, на мой взгляд, работы художников сегодня можно видеть в кино. Достаньте кассету и посмотрите “Пятый континент”, европейский ответ Голливуду, — это же зрелище высочайшего художественного класса. Костюмы, аранжировка интерьеров, всех этих спейс-предметов, хотя, конечно, с таким же банальным сюжетом, как все оперетты Штрауса. А чем отличается оперетта Штрауса от голливудского мюзикла?

Можно взглянуть и на область, с которой я знаком наиболее хорошо, — на архитектуру. Да, сегодня она замечательным образом демонстрирует утрату прежнего самосознания. Начиная с ренессансного времени архитектор всегда причислял себя к цеху мастеров высшего жанра, задающего нормы, хотя на практике все происходило по-разному: очень часто мастер уступал прихотям клиента, но переживал сдачу позиций как отступление от заветов. Нынешний архитектор среднего уровня не может себе позволить ни сопротивляться заказчику, ни переживать по этому поводу: он всего лишь один из тысяч наёмных работников. Поэтому архитектура также превратилась в разновидность шоу, стала его предметно-пространственным элементом, а определяет его характер человек, вкладывающий деньги. Как и в кинематографе. Это факт нашего бытия, нравится нам такая ситуация или нет: нормы и правила сегодня диктуют продюсеры.

— Ориентированные на кассу и, соответственно, массовость.

Глазычев В.Л.: Да, на тираж, на быструю и надёжную отдачу с максимальным финансовым успехом. Однако, поскольку продюсеры не идиоты и знают, что некая толика свободной лужайки необходима, — надо же откуда-то подпитываться, — они же, пусть косвенно, финансируют всякого рода независимое творчество, что в кино, что на телевидении. Они понимают, что без такой подпитки не хватит корма для следующих финансово успешных проектов: кто-то должен экспериментировать. И результаты таких игр на лужайке почти мгновенно всасываются разными производственными машинами, которые перерабатывают новые художественные достижения для массового потребителя, переводя их, как правило, во вполне добротный, хотя и упрощенный продукт. Что, в свою очередь, вынуждает резвящихся художников искать новые художественные средства, отличающие их от производителей ширпотреба.

Как бы то ни было, существуют журналы, задающие некий уровень, устанавливающие планку качества. Скажем, в сфере архитектурного дизайна это итальянский “Домус”. В сфере моды ту же функцию исполняет издающийся в Милане журнал “Линия итальяно”. В автомобильном дизайне уровень задают мировые автомобильные салоны. На всемирных выставках даже с их привкусом шоу всегда идёт сопоставление качества проектов разных производителей. Проводятся всемирные фестивали, вроде недавнего московского фестиваля уличных театров и карнавалов, который сумел организовать Полунин; признанный обладатель высокого художественного вкуса заставил работать на себя и своих друзей-коллег производственные машины с их продюсерами. Даже на кинофестивалях, с их пошлостью, сговором и неизбежными ошибками, существует достаточно чёткое ранжирование: все отлично понимают, кто есть кто в этом мире.

Иными словами, есть сотни площадок, где мировая культура постоянно пробует на зуб качество производимых продуктов.

— Кто же получает право на смену стилей и норм, кто её осуществляет?

Глазычев В.Л.: Я размышлял над этим, работая над новой книгой. Меня заинтересовал феномен Ренессанса: почему зрелая, богатая, предельно разнообразная готическая культура в её лучшем, бургундском выражении вдруг ломается и выбрасывается на помойку, а на её месте утверждается нечто совершенно другое? Мне удалось документально проследить, что с этим связано много разных тенденций, в частности, постепенное выделение художника из цеха с противопоставлением себя ему, нежеланием жить по его правилам.

Построивший у нас Успенский собор Фиораванти был главным архитектором Болоньи, то есть лидером цеха, но все время вырывался из его оков, поэтому постоянно стремился получать прямые заказы — от герцога Мантуанского, короля Неаполя, венгерского короля, наконец от русского царя. С чего бы это? Да простая вещь: его разовые гонорары были в несколько раз больше, чем за несколько лет службы в цехе. То же самое можно проследить по другим европейским странам. А навстречу вырвавшимся из-под опеки цеха художникам устремляются новые герои, кондотьеры без роду и племени.

Например, герцог Сфорца. Сын крестьянина, но крестьянина, ставшего бандитом-наемником, и сам бандит-наемник, женится на дочери герцога и в конце концов утверждается как глава династии. Таким людям невозможно было въехать в старую культурную среду, они её не знали, им легче было соответствовать внутреннему голосу, говорившему: вы новые, утверждайтесь! Это тоже не мои догадки, не предположения, есть внятные документальные тексты. В итоге две эти силы — рвущиеся из цехов мастера и кондотьеры — сомкнулись в объятиях. Без их союза слома готики, а вместе с тем и соответствующих культурных норм, просто не произошло бы. А дальше те же итальянцы, которых нанимали, повезли по миру новый стиль — в шотландский двор, в германский двор…

— Каков же вывод: пусть молодёжь занимается, чем хочет? Нет у юных художественного вкуса — пусть бренчат, что душе угодно: чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. Или: что бы юность ни увлекало, лишь бы она не крушила все вокруг… Агрессивность молодёжной субкультуры объясняют иногда тем, что входящим в жизнь не хватает пространства для созидательного труда, молодёжь оказывается не нужной, и в том числе потому не приемлет доставшееся ей в наследство устройство мира. Отсюда протест. Как же должна реагировать на происходящее школа? Тем более, с учетом того, что образование, как считают, все больше уходит из её стен: функции школы и семьи перехватывает окружающая среда, от улицы до Интернета.

Глазычев В.Л.: О компьютере стоило бы поговорить отдельно. Но когда это семья формировала личность? Мифология в чистом виде. Не только дворянские дети жили отдельно, общались со слугами… Доходило до анекдота. Мой дед, коммерческий архитектор, вроде бы достаточно образованный человек (на восьми языках читал для собственного удовольствия), всё равно был человеком своего времени, и, скажем, в огромной квартире ни у кого из детей не было своей комнаты: все спали по диванчикам за ширмочками. А лишение своей комнаты — это лишение целого мира, а заодно и самообучения, саморазвития, самореализации. И потому сегодняшний подросток, при всем убожестве организации жизни, имеет условия лучше, чем в так называемый золотой век.

Но ваш вопрос, касающийся образовательной политики, самый тяжелый, отягощенный все той же мифологией, её в наших представлениях о прошлом тьма-тьмущая. Если реально, непредвзятым взглядом посмотреть на классическую гимназию, мемуарами возведенную на недосягаемую высоту, если оценить программы, чему учили гимназистов и чему они научались, нельзя не прийти к выводу, что школа была конечно же очень скверной. Причем отнюдь не только в России. А уж личность давила так, как нынешним школам, даже военным, не снилось. Задача была, как в британском колледже: готовить солдат империи! Вот с этим справлялись отлично. В том числе сталинская школа, которая гимназию воспроизводила.

Да, нынешние подростки находят учителей в своей среде и в Интернете. Кстати, его распространение — огромный рывок, правда, слишком часто в чушь собачью, но и в знания, в возможность общения через все широты и долготы. На днях я открыл сайт детской секции журнала “Нэйшнл джиографик” и наткнулся на вопрос, обращенный к подростку: как вы думаете, испытывают ли животные чувства? На него отвечают восьмилетние дети, двенадцатилетние, пятнадцатилетние, из самых разных стран. И по их ответам я могу сказать, что это совершенно нормальные, милые дети.

Я очень боюсь необоснованных обобщений. Надо больше приглядываться к живой жизни. В прошлом году мы с коллегами немало постранствовали по глубокой провинции, объехав более сотни малых городов и райцентров в Приволжском федеральном округе. Цель была предельно простой: избавившись от мифологии, творимой в Москве, увидеть, как живут люди. Мы и убедились в многообразии форм жизни современного россиянина. Главное культурное место — это, конечно, дискотека. Ну а раньше главным местом разве не была танцплощадка? Различаются они децибелами: дискотека много шумнее, это точно. Но в тех же поселках и городишках рядом с танцплощадками существуют поэтические клубы и музеи, библиотеки полны читателей, конкурс в институты просто ломовой. Не исключено, что абитуриентами движет иллюзия: мол, знания есть залог будущего благополучия. Поэтому если через несколько лет выпускники не обнаружат достаточного количества престижных высокооплачиваемых рабочих мест, мы столкнемся с жесточайшим кризисом, и это будет кризис надежд целого поколения. Но, обратите внимание, возникла и укоренилась именно эта иллюзия. Что, школа убедила? Да ничего подобного, это впитано из всеми ругаемых средств массовой информации.

В Сарапуле одни пьют водку (кстати, меньше, чем прежде), а другие идут в дворянское собрание, где председательствует, точь-в-точь как в Лондоне, водительница троллейбуса… Даже в самых заштатных городках работают Интернет-кафе.

И что забавно: ничто никуда не исчезает. Месяц назад я был в селе Ибрагимово — это Кувандыкский район Оренбургской области, дальше некуда. Стоит Дом культуры, ещё с колхозных времен. Да, несколько поосыпался кафель, а воды отродясь не было, хотя сантехнические приборы имеются. Но работают танцевальный ансамбль младших детей, танцевальный ансамбль старших детей, прекрасный женский хор, при мне великолепно певший русские и казачьи песни. Это же всё есть!

Кстати, знаете, какая социальная группа сегодня более всего причастна к классическим ценностям, в том числе образовательным? Семья! Недавно я видел по телевидению просто замечательный сюжет. Некая женщина, чёрная, кажется, из Уганды, каким-то чудом из Африки сбежавшая, живет теперь с тремя детьми в псковской деревне, занимается своим огородом, вы бы послушали, что она говорит: прежде всего, мои дети должны получить образование, включая высшее, а я должна понять, в какие вузы они будут поступать!

Нынешний слой нормальных семей гораздо лучше семей XIX века, потому что родители обращены к детям, на прислугу их не сваливают, и дети для них невероятно высокая ценность. Чтобы в этом убедиться, достаточно зайти в любой “Детский мир” в любом городе. Вот он, наш средний класс, который инвестирует все, что имеет, в своих детей. Как в ценность.

— Если не возражаете, вернёмся к образованию. Традиционно считается, что в обучении надо двигаться от простого к сложному: вначале палочки рисовать, затем писать буквы и слова. Считается также, что подростки легче придут к Достоевскому или Прокофьеву после знакомства с простейшими текстами и песенками...

Глазычев В.Л.: Не факт. С моей точки зрения, в основу должен быть заложен принцип стратификации. Необходимо предоставить всем школьникам, хотя это дико сложно, не только равные стартовые возможности, но и возможность учиться на своем уровне, учитывая “натуральный потолок” каждого, хотя он может быть гораздо выше, чем представляется учителю. Это принципиально важно, потому что усредненные программы, стремление учить всех всему и одинаково, тянут вниз наиболее сильных детей, при этом оставаясь слишком тяжелыми для наиболее слабых. А освоение предметных знаний — задача подвижная: они быстро устаревают. И двигаться от палочек к букве вовсе не обязательно, как показывает опыт учителей, начинающих сразу со слова. А потому, простите за банальность, надо в первую очередь обучать технологии самообучения, включая освоение способов социализации, умения жить в обществе, строить взаимодействие с окружающими, вырабатывать рисунки поведения, то есть обучаться элементарной школе социального бытия. Ничего нового я не говорю, но знаю, что ребёнок, который хочет учиться, который убежден в том, что это ему нужно, освоит любую программу. И не столь важно, для приятного общения с Машей и Колей или для самоутверждения, в стремлении показать, что, в чем-то проигрывая, например в спортивных играх, он лучше всех в играх компьютерных. Кстати, это очень мощный стимул в учебе.

Конечно, реализация того, что мы с вами обсуждаем, требует огромной человеческой энергии, общественного внимания и финансов. И лучше здесь перестараться, чем недодать. В одной американской школе, Далтон-колледже, очень хорошем и дорогом, под огромный грант была разработана обучающая игра “Археология”. Подросток наталкивается на нечто, начинает это нечто раскапывать и разбираться, на какие слои культуры — ассирийской, ацтекской или ещё какой-то — наткнулся. Авторы перестарались, сделали такую богатую игру, что у детей ни на что больше времени не остается. Но, может быть, это и неплохо, потому что, освоив принцип исследования, ребята будут успешно применять его и в других областях деятельности.

— Так куда же мы движемся: к единому планетарному дому или к новой Вавилонской башне?

Глазычев В.Л.: Маршалл Макклюен был мастер на названия, одно из них — “глобальная деревня” — очень продуктивное. Хотя движемся мы, скорее, не к деревне, а в “ланд”, то есть, по кальке с немецкого, к земле, или провинции, с её разными городами и деревнями, где многоцветность, от вкуса и цвета пива до всего остального, принципиально культивируется. Одновременно существует новая “латынь”, роль её играет английский язык, так уж вышло, и ничего дурного в этом я не вижу: язык богатый, тонкий, на этой латыни никому не возбраняется участвовать во всемирном пире Сократа. Через Интернет любой человек может войти в любой слой этого мира, от примитивного “чата”, трепа, до клубных, элитарных журналов, все они открыты для сотрудничества. Это же мечта Просветителей. Да, вокруг нас бушует черт знает что, но разве меньшие шоу бушевали вокруг них? В эпоху Шекспира народ шел и в театр “Глобус”, и на лед Темзы поглазеть, как будут вешать очередного преступного лорда, и предшествовавшая казни религиозная процессия, а затем и сама казнь, были главными развлечениями. В этом отношении природа человека и модель его поведения не изменились.

— Значит, вы не считаете, что традиционные способы организации жизни пора сдать в музей и начать учиться жить по-новому?

Глазычев В.Л.: Не считаю. Похоже, что структура жизни неистребимо самовоспроизводящаяся, тогда как её конкретные предметные формы всегда были и остаются подвижными. Забавная деталь: как-то я подсчитал, с какой скоростью менялась мода в позднеготическую эпоху. За десять — двенадцать лет. И сегодня мода меняется теми же темпами, хотя такой диктаторской моды, которая была частью тоталитарной культуры, тоже уже нет. На порядок выросла терпимость к облику во всем, от одежды до цвета кожи, тогда как ещё лет тридцать назад меня готовы были забросать камнями за то, что я носил берет!