Лекция «Культура в городе, город в культуре»,
Димитровград, 5 сентября 2003

Я хочу проговорить тему, которая, на первый взгляд, так очевидна, что о ней очень редко говорят, хотя с другой стороны эта тема в достаточной мере не проработана. Это сюжет культуры в городе и города в культуре. Сегодня это особенно удачно, поскольку завтра день города Димитровграда.

Мы оказываемся сегодня в очень странной ситуации — на самом деле урбанизация России только начинается. Как же так? Вроде бы, тьма мест на карте, где написано: «город» мелкими буквами, средними, совсем маленькими. Географы давно знают градацию городов: крупные, сверхкрупные, малые. А я говорю о том, что урбанизация только начинается.

Тут целый свод проблем. Когда под городом имеют в виду физическое пятно застройки более плотное, чем все окружающее — это очень просто, тогда достаточно лететь на самолёте и видеть очертания таких пятен. Однако с воздуха не понятно, где проходят границы воздействия этих пятен на природу. И на земле этого тоже не увидеть. Наложение на карту административных границ порождает особые фокусы, в которых не только у нас, но и во всём мире трудно разобраться. Сегодня никто не знает, где кончается реальная Москва, хотя юридически есть граница по кольцевой автодороге. Вдруг именно сейчас эта граница начала работать. Каким образом? Все крупные торговые комплексы сегодня выстраиваются по внешней стороне кольцевой дороги. Не в Москве, потому что юридическая Москва не создала благоприятных условий для развития бизнеса. Сама область — тоже непонятный объект, скорее это некое, сугубо юридическое нечто. Но это нечто создало условия, которые сегодня оттягивают на себя огромный объем активности. А где физическая граница? Когда проезжаешь по мосту, двигаясь в аэропорт, вдруг осознаешь, что оказываешься в другом городе по имени Химки.

 Димитровград построен по модели Тольятти: две отдельные слободы, возникшие при новых предприятиях, плюс старый город, с которым не хотели возиться, так как это хлопотно, долго, сложно. Гораздо проще было освоить новые площадки, на ней расставить дома и получить… А что собственно получить? Город? Я в этом не уверен. У нас в истории России с этим вообще обстоит дело довольно любопытно. Само слово «город», которое у нас зацепилось и сохранилось в языке, очевидным образом восходит к огороду, огораживанию, к стене. К тому, что в ряде городов всё ещё именуется кремлём.

Когда Москву в 15 веке увидел итальянец Амброджо Конторини, он очень точно записал потом: «город» (под которым понимал Кремль) и Terra di Moscovia, т.е. земля Московия, покрытая застройками.

В России не было слова для обозначения того, что на самом деле называется городом (City, Citta, Cite, Stadt) — был посад. Посад в правильном переводе с английского означает Downtown — Нижний город, который заполнялся гражданской активностью торгового и ремесленного люда, который в той или иной форме выстраивал систему самоуправления. Город, т.е. кремль к самоуправлению никакого отношения не имеет, это в России — всегда имперская власть, которая задавала всему форму существования.

Более того, у нас складывалась очень любопытно ситуация. Поскольку денег не хватало (при централизации никогда не хватает денег, такая у нее особенность) возникла такая любопытная вещь, как слободы стрельцов. Они были главной опорой российской квазиурбанизации. Но стрельцам, как всегда в России, не доплачивали. Знакомая ситуация — бюджетникам не доплачивают, вот и стрельцы были такими вот бюджетниками. Соответственно им негласно разрешалось торговать, заниматься ремеслами (рядом были ремесленные слободы, которые оказывались в невыгодных, неформальных конкурентных отношениях со стрелецкими. Ведь они подати платили, а стрельцы не платили. Власть не доплачивает стрельцам, стрельцы не платят подати, а ремесленники должны жить, как получится. И это тянулось невероятно долго.

В 1861 году отменили крепостное право, что обычно связывают только с деревней, с селом, хотя крепостные крестьяне к тому времени составляли лишь 14% крестьянства. Остальные были свободны. При этом обычно забывают, что крепостное право распространялось на города в том смысле, что город, как и деревня, отвечал за долги своих купцов совокупным имуществом горожан. Скажем, город Вольск в 40-е г. 19 века по суду был лишен городского выгона, потому что вольские купцы задолжали, обанкротились. 1861 год был годом освобождения и городов, а не только деревень. Много из этого живо и до сих пор.

Кстати одна трагическая деталь, и мы тоже её наследуем. Я спросил: «Каково было участие горожан в выборах димитровградского мэра?» — оказалось, что существенно меньше половины. В нашей истории бывало ещё трагичнее. В начале 20 века, когда правом голоса обладало ничтожное число горожан (только домовладельцы с существенной по стоимости недвижимостью), таких во всей Москве было 7 тысяч лиц. Они избирали Городскую думу. Из этих семи тысяч в выборах участвовало меньше двух тысяч. Пассивность, невключённость в жизнь городского сообщества (а без этого нет города, а есть только форма города, видимость города, пятно на карте), без формирования сообщества говорить о городе, мягко говоря, преждевременно.

Схема, по которой мы жили десятилетиями — это схема конструирования слобод. Сначала надо было запроектировать промышленные предприятия, и области, т.е. тогда это были обкомы единой партии, бились между собой, лоббировали строительство крупного промышленного предприятия «у себя», во что бы то ни стало. Это был единственный способ проложить у себя водопровод, трамвай, починить что-то, построить жильё . Иной схемы просто не существовало. Мы могли проектировать только завод, а при нем рассчитать некоторое обитаемое пространство. Ясно, что при этом расчёт был первичным, а расчёт — он же универсален, расчёт безразличен к территории, поэтому мы выстраивали норму на человека. Она измерялась в квадратных метрах, а не в комнатах, не в единицах обитаемого пространства, а в условных квадратных метрах. Очередники знают, что это такое. К этому легко рассчитывалось, сколько нужно выстроить квадратных метров площади магазинов, сколько коек в больницах, сколько стадионов. Правда, они не выполнялись, эти нормы. Лишь атомная промышленность была окружена условным «забором», где работали другие нормы, другие правила, соблюдались все расчётные нормативы. И если посмотреть те города, что рассчитывали в советские времена, города выглядят не так дурно. Хочу привести пример два города: Навои и Актау. И тот и другой построены строго по нормативам, и там всего было достаточно. Более страшного зрелища, чем при недавнем посещении Актау во взрослой жизни я больше не видел. Представьте себе сюжет «культура в городе, город в культуре» напрямую. Стоят панельные девятиэтажные дома, аккуратные, почти красивые, и зияют глазницами пустых окон. В них никто сейчас не живет, а между домами сложены костры и сжигают паркет, остатки оконных рам, там верблюды и юрты скотоводов.

Вхождение в другую культурную действительность мгновенно обнажило, что эта форма города держалась исключительно на производственной технологии — там атомный опреснитель морской воды, крупное производство, опиравшееся на иное, прежнее населении, которое оттуда ушло. Остался маленький коллектив на атомном реакторе, так как его быстро не заглушишь, и мы видим: то, что было таким мощным и прочным, превращается в тень города.

Как это не парадоксально, мы значительной частью живем в России в тенях городов. Старые центры городов создавались в другой культурной действительности. Иначе отстроенный в социально-экономическом плане, в системе downtown, посада, город был мещанским, т.е. свободным от крестьянской повинности. После 1861 года он стремительно становился дворянским: закладывались имения, дворяне переезжали в город, становились горожанами, создавали театры. В какой-нибудь Старице Тверской губернии, где жителей всего семь тысяч человек, было четыре театра. И у этих театров была публика, потому что её создавали жители окрестных поместий. Потом они же переселились в город, где сохранили привычную форму сосуществования.

Когда пришла другая власть и выдавила из центров прежнее население, наступила знаменитая политика — политика уплотнения. Даже если у вас была отдельная квартира, было достаточно народу на данную площадь, даже если у вас все по нормам — всё равно у вас отбирали одну комнату и подселяли инородного, чужого человека — с тем, чтобы разрушить связь между человеком, пространством и формой в которой он жил. В этом отношении центры городов оказались теневыми, выморочными.

И вот новое время, и вроде бы надо возвращать жизнь центра городов. Пошла мода на пешеходные улицы, сейчас и здесь в городе разворачивается проект по созданию пешеходной улицы. Здесь, в Поволжье есть несколько характерных различий. Пешеходные улицы есть в Нижнем Новгороде — Покровка, в Казани, в Саратове, в Самаре. Вроде бы везде это пешеходные улицы. Снято движение, произведено, или не произведено новое мощение (в Саратове не доделали — бедный такой вид).

И сразу возникает вопрос — а как живут эти улицы? В каком режиме они существуют, как они освоены городом, как форма и как способ жизни. И здесь немедленно обнаруживается, что из всех этих улиц только одна, в Саратове, обладает ясно выраженными характеристиками европейской пешеходной улицы. А что это за характеристики? Это многосословность, т.е. это место где находит для себя своё человек с разной толщиной кошелька, от студента до человека с существенными возможностями, и они сосуществуют в этом пространстве, не мешая друг другу. В Саратове это сделано программно, поэтому улица живет каждый час времени, и живет богатым человеческим материалом, там интересно друг на друга смотреть через элементы городского ландшафта.

Пешеходная улица — это театральные кулисы, в которых развертывается ежедневный бытовой спектакль, ведь люди больше всего интересуются другими людьми. Все остальное оказывается знаком, посредником, переносчиком, культурным элементом; витрина, или фасад здания — не сами по себе играют, а в этом сложном взаимодействии. А что получилось в Казани, где в пешеходную улицу вложили денег в 15 раз больше чем в Саратове? Там прекраснее мощение, дорогие, хорошие скульптуры, фонтанчики, прелестно сделанные грамотными и артистичными людьми — но при этом там только дорогие бутики и дорогие рестораны. Казань создала свою улицу по самому неудачному, московскому образцу. Выжить улица на этом не могла, поэтому компенсировала это самыми плюгавыми уличными пивными. И у вас получилось два регистра: или один дорогой, только интерьерный, или малопривлекательная, слободская, шумная пивная: караоке рядом со скульптурами (караоке и бронза хорошие вещи, но рядом им быть противоестественно: каждый имеет право на сосуществование, но в другой нише пространства). Собранные вместе они создали атмосферу отчуждения, отталкивания. Это стала неприятная улица, хоть и вложены в нее немереные деньги.

В Саратове это не произошло, денег меньше, но программа, содержательная программа жизни, если уж сложилась, начинает оформляться сама. Хороший маленький ресторанчик, если он процветает, уже начинает становиться лучше. Дверь победнее сменяется дверью посолиднее. Навес временный сменяется навесом постоянным. То, что было исполнено из гнутой трубки, заменяется ковкой. Постепенное наращивание мускулатуры, наращивание богатства, обтягивание кожей, если так можно сказать, этого каркаса, наблюдается в Саратове очень любопытно. Кстати, и филологически тоже. Саратов — город, очень культивирующий культуру слова, игры слова (там университет и литературный музей ведут интересные конкурсы). Это любопытным образом мгновенно отражается в названиях. На саратовской пешеходной улице вы можете встретить Интернет-кафе с названием «Бешеная мышь», симпатичное, с хорошей росписью. Игровое название во взаимодействии со старинным фасадом — это уже сценарий, который дальше, в интерьере лестницы получает натуральное развитие: огромный дракон, растянувшийся на несколько лестничных маршей. Или магазин кондиционеров, который именуется «Бедный студент». На игре названий происходит второй слой обогащения, и тогда улица порождает собственный фольклор, свою литературу, свою поэтику отражения. Когда-то её получал старый московский Арбат, но погиб — Арбат у Окуджавы это же ведь реквием. А почему умер Арбат? Те, кто проектировали новый Арбат, стремились не добавить к существующему, не обогатить то, что уже есть. Они желали заместить, вытолкнуть, убить прежнее, поставить вместо него новое. Новое не получилось, потому что оно слишком просторное, слишком широкое, нет той интимности, того пространственного ряда, той мерности, которая позволяет человеку ощутить себя в том, что в культуре именуется городским пространством. Огромные дома, гигантские пустыри между ними, а люди начинают жаться к стене, уходить от открытого пространства, перестают заполнять его собой. Пространство людей отдается автомобилю, и городское пространство умирает.

Есть простая мерность: в сантиметрах, в метрах, верстах, неважно. Есть антропоморфная, человекоподобная мерность, на которой строится городской тип пространства. Возникает детский вопрос: как определить ширину улицы, которая психологически остается именно улицей, а не проездом, не проходом, не трассой, не автострадой, а именно улицей? У этого есть очень простой опыт мерности, накопленный веками и тысячелетиями: пока мы можем различить глаза человека на другой стороне — это улица, а если не можем различить глаз человека это уже проезд. Более узкой улица может быть, шире — нет.

Площадь имеет такую же мерность, площадь это не вообще пустое от застройки пространство. Площадь — это пространственная «рама», где с края на край пустого пространства вы можете опознать фигуру человека, вы можете различить его жестикуляцию. Если вы уже не можете этого сделать обычным зрением — это уже не площадь, это гигантский пустырь, как бы он не назывался. Одна из драм нашего времени — отсутствие площадей. Их было мало, а потом их радостно уничтожили, новых не строили, создавая лишь транспортные развязки и пустые места.

Здесь перед вами в Димитровграде стоит эта задача. У города нет «сердца». Там где его центр, зияет пустыня. Но пустыня не может быть частью города, город противостоит пустыне, всегда противостоит ей, и это имеет принципиальное значение.

Почему-то считают так, что город потихоньку вырос из деревни. Это не так. Деревня порождена городом, а вернее протогородом, который разошелся и на город, и на деревню. И в основном вот уже 10 тысяч лет деревня является продолжением города в пространстве, его питательной средой и зоной его ответственности.

Тут мы опять окунаемся в особость драматической российской ситуации, в то, с чего я и начал, — урбанизация только начинается. По одной простой причине. Когда происходила бурная (феодальная по существу) коллективизация, то новый город к этому не имел отношения. Город рассматривался как место, которое, как пылесос, вбирает в себя как бы лишнее сельское население, воспринимает сельскую округу как ресурс. В городе отнюдь не видели центр обслуживания, сервисный центр по отношению к сельской округе, на чем держатся малые города во всём цивилизованном мире. Это место, в котором окрестное население себя находит — отсюда и плотность, размерность, отсюда и частота сетки городов. Сегодня мы только входим в эту ситуацию, при чем особенным образом.

Что нас с вами ждет в самое ближайшее время, если за прошедшие между двумя переписями двенадцать лет с карты страны исчезла одна деревня из трёх. Этих деревень больше нет, в следующие десять лет исчезнут ещё одна из трёх. И обойти это нельзя. Нет способа сломить то, что сложилось сегодня в демографической ситуации. Даже если бы произошло чудо, и завтра началось бы бурное разрастание нашего юного населения, эффект этот сказался бы лет через тридцать.

Никуда не денешься: в течение ближайших 10-15 лет исчезнет один город из трёх. Это означает, что между городами (пока что между крупными городами) уже началась конкуренция за квалифицированную рабочую силу. И сегодня, когда началось частичное возрождение промышленности, скажем, Ижевск для лучших своих заводов ищет квалифицированные кадры на востоке Украины. Ни в Ижевске, ни во всём Приволжском округе их обнаружить не удается.

Попробуйте представить себе, что означает переход городов, пассивно лежащих на карте, в ситуацию обостряющейся конкуренции за жителей. Перевертывается масса привычных вещей, более того, если сегодня мы оказываемся временно в ситуации избыточного по отношению к развитию экономики работящего населения (дети «бума» 80-х годов), то через несколько лет произойдет решительное изменение. Будет остро не хватать людей в работающем возрасте, тогда как поколение людей в неработающем возрасте будет стремительно увеличиваться. Что меняет это в отношении города? Безумно много. Форма требования к пространству, к обслуживанию, к обустройству разных возрастных групп — у них совершенно разные потребности. Советский город был  исходно рассчитан на молодого здорового человека, считалось, что жилой микрорайон радиусом 500 метров — это хорошо, но ведь это хорошо для неленивого, молодого и здорового человека. Можно было делать город так, как если бы не существовало людей с ограниченными возможностями, которые на русском языке именуются несправедливо и жестоко — инвалидами (переведите: инвалиды — значит, не имеющие ценности, бесполезные).

Меняется вся география города. Как? Кто определит новые характеристики? Очень часто делается вид, что это могут самостоятельно сделать проектировщики, архитекторы, градостроители. Я по первому образованию — архитектор, я много работал с городами и именно поэтому знаю не только силу, но и слабость профессии. Сама она не может выстроить полноту человеческих потребностей и вынуждена подменять потребности людей своими представлениями об этом. Это очень опасно, ведь не происходит встречи представлений о нужном, о должном.

У нас сложилось странное словоупотребление. Когда говорят: «Культура», то подразумевают нечто, вообще большее и хорошее». В министерстве вам скажут «культура — это учреждения (такая вот тавтология). К учреждениям культуры причисляют, например, парки, но не все парки (одни входят, другие не входят), библиотеки, дискотеки не причисляют — когда это писалось, дискотек ещё не было. Музеи причисляют, аквапарки — нет. Это одна форма представления. Другая форма представления: культура — это творческие деятели, что весьма удобная форма для тех, кто претендует на эту позицию. Для тех, кто считает: «Я самовыражаюсь. А вы мне платите!». Есть такая позиция. Позиция безнадёжная, в мире почти не встречающаяся.

Мой коллега, прошедший на позицию менеджера по персоналу крупной управляющей компании, ищет райтера, т.е. писателя-оформителя для коммуникации с другими корпорациями, человека, способного быстро схватить различное содержание и хорошо его упаковать в слова. Это такой филологический упаковщик, от которого требуется достаточно широкий диапазон представлений, быстрота реакции, владение словом и никоим образом не самовыражение. Не за самовыражение ему собираются платить большие деньги. Найти такого безумно трудно, поскольку журналисты жаждут самовыражаться и только.

Идет тяжелейший поиск по одной простой причине: культура — это жестокая машина. Машина, которая производит то, что люди воспринимают как ценности (и они меняются со временем), распространяют эти ценности и охватывают тех, кто этими ценностями пользуются. Потребляют, используют, присваивают. От того, что присваивают, ценности не убавляются, в отличие от других (например, булка — съел или не съел). Культура создаёт давление. Очень мощное давление на каждого из нас как атмосфера, никуда не уйдешь — воздушный столб давит. Слова, которые оказываются невинно употребляемыми, привычными и естественными, оказываются мощным инструментом управления, регулирующего наше сознание.

Вот простое слово, у нас в России, в советской традиции, закрепилось понятие «градостроительство». Или понятие «градостроительное проектирование». Ни в английском, ни во французском, ни в немецком вы не найдёте такого слова, вы найдёте совершенно другие понятия. В английском есть различение physical planning — это планирование, формирование городской среды в малом, локальном масштабе: обычно это не более одного квартала. А есть urban planning — его можно перевести как градопланирование, которое даже юридически отделено от архитектуры. Более того, в Англии или США человек с дипломом архитектора не имеет права заниматься urban planning — градопланированием. Это отдельное лицензирование, отдельный тип работы, отдельная профессиональная подготовка, а почему? Да потому что на 95% она оказывается профессией экономиста, менеджера, гигаениста, специалиста по работе с недвижимостью. Лишь когда дело доходит до оформления человеческого взаимодействия в охватном масштабе, в дело входит архитектор, который в этом деле действительно специалист. Само употребление слов обладает обратным смыслом. Раз нечто назвали градостроительством, его поместили внутрь архитектурной высшей школы, приписана человеку с дипломом архитектора. Огромный массив социологического, экономического, управленческого знания оказался не впущен в эту вывеску. Вот вам всего лишь использование слова, которое дальше превращается в практику, перерастает в нее.

Гораздо шире. Мы с вами пользуемся массой слов, чаще всего не вдумываясь в их содержание, в то, как они зацепляются друг за друга. Довольно часто говорят, что нет ничего более далекого от жизни, чем философия. Тем не менее, изнутри философии в эпоху романтики начала XIX века вначале в Германии, а потом и в ряде других стран возник тезис, принцип — самоопределение нации. Это была невинная философическая конструкция, выраставшая из вполне конкретной действительности разобщенной Германии, состоявшей до Бисмарка, до объединения империи, из множества княжеств. Это было время, когда Байрон во время восстания против турок отправлялся спасать греков, но не болгар. О болгарах он ещё не знал, а греки — это Эллада, очаг демократии, это философское отношение к действительности. Невинный тезис потом закрепился конституцией Российской Федерации — первой конституцией, а потом Союза ССР, а сегодня мы пожинаем его плоды.

Вроде тишь да гладь, а совсем недалеко отсюда, в Набережных Челнах или в Бузулуке кипят страсти. А ведь могло бы применяться совсем иное понимание той же формулы. Самоопределение нации как самоопределение через что? Через линию на карте, через забор (к чему и свелось это членение на республики)? Или к механизмам культурной автономии — с сохранением языка, культуры, с защитой права любого этнического образования на культурную автономию? Увы, победила первая интерпретация, «заборная». Возникло новое чудовищное определение — титульная нация. Что это значит? В Татарстане — татары, в Башкирии — башкиры, которые прижимают татар, поскольку те «нетитульные». Вот вроде бы невинное осмысление проблемы свободы романтиками начала 19 века, прошедшие через ряд философских семинаров, философских трактатов, а потом вросшие в политические программы и практику жизни.

Нет невинных слов, и нет свободы от того, что кажется отвлеченными философскими понятиями, и когда мы с вами говорим о городе, когда говорим о городе в культуре, перед нами, хотим мы этого или нет, встает прежде всего вопрос: город это физическая форма или это прежде всего сообщество горожан? Но если сообщество горожан, то где это сообщество, через какие механизмы оно выражается? Через соседские отношения? Но те перемешаны, сломаны, довольно тяжелы и напряженны за десятилетия острого дефицита жилья и услуг. Соседские отношения очень трудно выработать заново, хотя отдельные, успешные попытки обнаруживаются. Через механизмы местного самоуправления? Но ведь здесь, в Димитровграде, в прошедших выборах участвовало 46% населения с правом голоса. И можно ожидать, что на следующих выборах их будет ещё меньше, коль скоро в Петербурге едва дотянули до 30%. Чрезвычайно важный вопрос. Если это сообщество, то как его реконструировать?

Дума приняла закон об основах местного самоуправлении в новой редакции. Я участвовал в обсуждении этого процесса. Довольно тяжело, огромная мера непонимания есть между экспертами и технократами, людьми мыслящими категориями экономическими и технологическими, линейно управленческими. При столкновении двух действительностей мышления, двух моделей культуры оказывается, что аргументы не встречаются. Мои коллеги и я говорили о необходимости обеспечить городам по меньшей мере возможность не торопиться, что местное самоуправление это право, но не обязанность, что нельзя его наложить на людей, подобно наморднику, как нельзя сделать собственность по декрету.

От того, что вас, меня, объявили собственниками недвижимости, психологически мы ещё не стали ответственнее к собственности, а собственность это обременение. Хорошее русское слово «бремя»: лингвисты, юристы его хорошо знают, но редко им пользуются. Собственность обременяет, вводит собственника в состояние ответственности. Сообщество выступает по отношению к городскому имуществу, к городской территории, как собственник или как пользователь? В начале 90-х годов, на первой перестроечной волне бурно создавались общества, сообщества, комитеты или советы общественного самоуправления, которые в тот момент пытались относительно успешно стать ответственными собственниками. Им очень быстро дали по рукам. Их очень быстро лишили права владения, распоряжения нежилыми помещениями. А когда этого права нет, то вы превращаетесь либо в полубесплатный придаток администрации, и очень часто в наших городах в комитеты самоуправления суть дополнения к администрации. Это полное отрицание принципа соорганизации, самоорганизации.

Мы с вами на важном перекрёстке. От вас будет зависеть, в какую сторону мы, горожане, направимся. «Сверху» эту задачу не решить. Мне довелось исполнять очень странную, неожиданную роль, я был в течение нескольких лет членом международной комиссии экспертов, обсуждавших и готовивших решения по кризису муниципального управления в США, в Вашингтоне. Я представлял Европу. В комиссии были Африка, Азия, Латинская Америка. Почему? По простой причине: Вашингтон — единственный «советский» город в США. Это была территория непосредственного государственного управления до самого конца 60-х годов XIX века. Только к концу 70-х годов вместо управления комиссарами конгресса было введены выборы в городской совет и мэра. То есть Вашингтон — почти такой же недавний в институте самоуправления, как и наши города. Это была интересная работа, в процессе которой мне удалось выяснить очень любопытную вещь. Там люди также встали перед тупиком: как сделать горожанами номинальных горожан, которые не были ответственными горожанами? И там, в Вашингтоне была сделана проектная схема, которая имеет большие шансы и в наших условиях. Заключалась она в следующем: город был расчленен не только на крупные районы (исторически они там были), но и на соседские группы. Грубо говоря, это по 10 — 11 тысяч душ. Похоже на крупный советский микрорайон. В этом есть эмпирический смысл: это там, где школа и поликлиника. Дальше возникла схема выборных комиссий. Они назывались там «соседские согласовательные комиссии». У них только три любопытных права.

Право первое, все инвестиционные проекты: и крупные, и самые маленькие, вроде превращения бывшей АЗС в ресторанчик с грилем (бывает такое, АЗС ушли в другую сторону или новые нормы запретили их в жилом районе, а милое зданьице в стиле ар-декор 20-х годов осталось). Так вот эти комиссии имеют полное право высказываться по поводу этих проектов. Не блокировать их, они не могут этого сделать, но нет инвестора, который не был бы обязан представить свой проект на рассмотрение этой комиссии. Я был на нескольких таких рассмотрениях.

Второе право. Участие в обсуждении любого городского законодательного акта, т.е. администрация города, городской совет обязаны направить по адресам этих комиссий все проекты актов не меньше, чем за месяц до рассмотрения.

И третье право. Самостоятельно на любые цели (но не на зарплату) потратить определённую сумму, по американским меркам смехотворную. Сейчас её немного увеличили, но когда я там работал, это была одна тысяча долларов в год на одного члена комиссии, а их обычно всего семь. Вы понимаете, что для Вашингтона семь тысяч в год — это небольшие деньги, но есть право использовать их на что угодно. Выставка кактусоводов — пожалуйста, скамейку новую — пожалуйста, делайте что хотите, только отчитайтесь. Когда я задал вопрос автору этого закона: «Из чего вы исходили, назначая эту сумму?», я получил хороший ответ: «Нет лучшего способа научить людей вырабатывать совместное решение, чем дать им возможность потратить не свои деньги не в своих интересах».

Это очень мудрая форма — не свои деньги, и не на себя. Возникла действительно ситуация внимательного анализа: чего не хватает: скамейки или тумбы, или ещё что-то, ни тебя ни соседа прямо это не касается. Я не свою копейку трачу, но я должен выработать решение вместе с вами. Это стало школой гражданственности. Везде она срабатывает? Нет не везде. В самых бедных районах и она не срабатывает. Там, где уровень образованности выше, там и уровень требовательности выше. Схема работает и начинает порождать новый тип элиты. И поскольку прошло достаточно много лет, можно анализировать результат. Сегодня в городе Вашингтоне нет ни одного члена городского совета, который не имел бы опыта работы в согласительной комиссии. В этом отношении она бы стала школой. Ни одна политическая партия, которая играет на выборах, не может сегодня проигнорировать существование этих комиссий, потому, что нет более короткого и надёжного выхода к избирателям.

Комиссии, у которых возможностей блокировать решения нет, на самом деле превратились в систему блокирования слабых предложений, потому что инвестор, застройщик и проектировщик не могут себе позволить проигнорировать мнение комиссий. К тому же возникла ассоциация этих комиссий, которая сетевым образом перебрасывает информацию и, грубо говоря, есть опасность получить дурную репутацию.

Городское общество выращивается долго, поэтому я и начинал со слов «…Мы лишь вступаем в эпоху подлинной урбанизации», когда то, что пока является лишь формой города, становится городом, т.е. городским сообществом, самостоятельно создающим механизм решения городских дел.

Мне довелось участвовать как зрителю, как слушателю в очень интересном судебном процессе. Дело происходило в Нью-Йорке, и это был суд, на котором ответчиком выступал инвестор. Вся история началась с того, что некая дама, в достаточно богатом районе, выгуливая собаку в парке, обнаружила, что выдвигаемое на углу здание выходит за рамки утвержденным законом норматива для этого района. Есть этот норматив. И дама, выгуливающая собачку, знает, что есть норматив, и ей показалось, что есть нарушение норматива. Дальше она обращается с жалобой естественно не к властям (власти во всём мире вступают в сложные отношения с людьми, защищают честь мундира на любой широте, на любой долготе). Наша дама обращается к той общественной городской организации, которая является чем-то вроде народного контроля. Но не с вывеской, а с телекамерами с журналистами, энтузиастами, активистами, профессиональными юристами, которые входят в контакт с ними, или зарабатывают на них. Дальше делается репортаж, дальше выясняется, что действительно нарушено правило, дальше происходит решение суда. Очень любопытное решение. Инвестор должен был а) демонтировать 11 этажей за свой счет; б) заплатить в казну города колоссальный штраф; в) лишиться права оперирования на территории города Нью-Йорка навсегда.

Бывает это не каждый день. Жесткость, сила наказания сама по себе здесь является только прутиком, который периодически взнуздывает, но если не будет дамы с собачкой, знающей что есть нормы, и что нормы нарушены, до суда дело не дойдет, всегда будет кто-то заинтересованный в том, что нарушение тихо пройдет, а ещё лучше, если закрепится как правило. Дорасти до этого можно только некоторым совместным действием.

В связи с этим я обращаюсь к вам, собравшимся здесь в зале, с обращением. Я здесь не потому, что мне нравится этот город, но потому, что Димитровград вместе с Ижевском на следующий год получил временный статус Культурной столицы Поволжья. Я один из авторов программы 2000 года. Мы её развертываем по городам. В этом году мы провели много времени в Чебоксарах. 20 сентября состоится выставка архитектурных, градостроительных и дизайнерских работ, которые были выполнены в рамках программы «Культурная столица Чебоксары 2003».

Мне кажется интересным вместе с вами, при благорасположении городской архитектуры, при поддержке мэра города (это у нас уже есть) выработать представление о том, как надо решать несколько проектных ситуаций. В самом городе Димитровграде есть центральная площадь, вернее, пустырь. Нет ничего проще, чем дать конкурсное задание нескольким архитекторам, которые создадут некоторое количество красивых картинок или макетов. Но это ещё не будет проектом центральной площади. Когда я говорю «проект», я говорю о том, что на скучном языке практики называется техническим заданием. Для проектировщиков нужно техническое задание, в котором они — архитекторы, инженеры, экономисты — участвовали бы в диалоге лишь как одна из сторон. Профессиональная, экспертная, но сторона. Очень важно увидеть, чем наполнить центр города реалистически, чуточку на вырост. Ну, конечно, рисовать Манхэттен здесь бесполезно. Но чем наполнить, как расчленить это пустырное пространство? В какой модальности, какой масштабности, какими видами деятельности его наполнить, т.е. чего остро не хватает, и не хватает именно в центре. Если нет центрального сгустка, живой центральной площади, то город распадается, тем более, что он расчленен на три весьма удаленных друг от друга части, и поэтому важность ядра бесконечно важна.

Город начал очень важную работу самоопределения. Появление памятников — завтра открывается памятник купцу, городскому голове Маркову — безумно важный акт. Потому что когда город ставит памятник своему человеку, а не абстрактному деятелю культуры и не простому человеку, а меценату, он тем самым обозначает волю. Памятники обозначают многое, но они сами не продвигают проект.

Дальше нужна программа связи между этой центральной площадью и замечательным каскадом прудов — тем местом, где уже есть мостик, фонтан. Уже есть какое-то начало, но нет второго дыхания. Какую программу здесь делать? Как выстроить задачу, а не как её потом профессионально оформить? И ещё есть проблема связи всего этого с потенциальной пешеходной улицей, с театром и бульваром перед театром.

Где хватает городского дыхания? Как его выразить, и через что? Как его сделать экономно, весомо? Иногда делаются вещи безумные. Недалеко отсюда есть небольшой богатенький Альметьевск. Уж чего только там не сделали: и гимназию мрамором вымостили (бедные дети, что там будет происходить в перемене между уроками: их, наверное, всех заставят ходить парами с 1 по 11 класс). Более того, от полноты чувств они в центре города покрасили бортовые камни автомобильной серебряной эмалью. Вечером производит душераздирающее впечатление в свете фар. Это трогательно, но глуповато. А как без глуповатости, т.е. рационально выстроить недостающую городу нервную ткань его центра — это задача.

Мне очень хотелось бы, чтобы университетское сообщество, вся вузовская схема города, и студенты и преподаватели, которым будет интересно в это включиться, вместе с городской архитектурой, вместе с несколькими моими коллегами, поработали в этом направлении.

Есть как минимум три темы, тесно связанных вместе с собой: пешеходное пространство, зона культурного насыщения, сама центральная площадь и выход к ландшафту пруда. Кстати, озеленения в городе много, но тонкости игры на этом инструменте пока не достает. Из огромной гаммы мои друзья из Ботанического сада города Чебоксары предъявили атлас с 400 видов, адаптированных полностью к климату среднего Поволжья, из которых городское хозяйство в Чебоксарах использовало только 17. Надо было нам провести проектные семинары, чтобы они узнали друг друга в лицо, работая в одном городе. Системы сами не сходятся. Наша задача их свести.

Мне бы очень хотелось, что внутри сообщества возникли проектные группы, которые захотели бы выразить свои представления в первом приближении. Это не рисунок. Это только наговор решения, выработка представления о том, что делать, а не как. Вот если мы возьмем простые три слова: что, как, когда и по какой цене, мы находим три ключа. Мы получаем типы деятельности, которые называются: Что? — программа, Как? — проект, Когда? — план, и выходим на азбуку управленческого умения. И начинаем с того, с чего надо начинать. [подробнее читайте лекцию 4 по муниципальной политике]

До сих пор обычно было все наоборот. Обычно первым было когда? Мы же поработаем над вопросом что? Что здесь, в Димитровграде, в центральной части города? Это зависит от того, как это будет организовано, саморганизовано, потому что я здесь не для того, чтобы вместо вас решать ваши вопросы. Мы — в лучшем случае катализаторы в общей окружной программе. Мы мостик к ресурсам — административным, властным, в гораздо меньшей степени, но в какой-то степени возможно и финансовым, потому что пока нет проекта, не найдётся тех, кто даст денег. Деньги дают не под что, а под как. А для того чтобы был проект, нужна программа. Нужна сложная конструкция, но это требует сгущенности пространства, где людям приятно задержаться и цепляться физически друг за друга, возникает доброжелательная толпа. Выработать такую программу больше некому.

Есть много точек, где человек ни за что не остановится. Вот, американцы, занудные люди, на все делают огромные исследования, выбивая под них большие гранты: есть целая книжка посвященная тому, на каких скамейках Нью-Йорка люди сидят, на каких нет, что имеет глубокий коммерческий смысл. Понятно, что такую работу заказывали, оплачивали владельцы магазинов, ресторанов. Это целое исследование, там смысл на два абзаца, но массив наблюдений очень важен и понятно как это соотносится с ветром, солнцем, сквозняками, типом сидения.

В Чебоксарах сейчас ваши коллеги сделали замечательную разработку скамейки для тинэйджеров. Человек моего возраста до такого бы не додумался. Они сделали скамейку, на которой сидеть надо на спинке, опоры для спины нет, но есть подставка под ноги. Отнестись к тому, что сделано чрезвычайно важно. Это пока только образ, образная модель, которую ещё предстоит превратить в проект, но очень важно, что такая модель есть. Когда я предложил, чтобы руководитель Арх-центра направила сюда, в Димитровград международную группу молодых художников, они разработали несколько образных моделей для города, и это отлично. Но этого мало. Это был только элемент подготовки.

Конечно, опереться можно на все, важно сделать следующий шажок, поговорить на эту тему, не когда я в роли лектора, а вы в роли слушателей, а когда это в кружке или в кружках. Надо понять программу, понять, где и нужно ли место, где компьютерные игры, где автоматы, где назначить свидание (люди разного возраста не любят встречаться в том же самом месте, так как чувствуют себя неловко). Где можно укрыться от дождя, или снега, от сквозняка и т.д. Все это можно разыгрывать в виде своего рода театральных спектаклей, примерять, примерять разные роли на себя, критикуя и сопоставляя. Этот свободный поиск постепенно принимает структурность, обрастает каркасом, и тогда начинает превращаться, перерастать в программу в диалоге с профессионалами. Эксперт положительно относится к любой разумной идее, но привносит в нее необходимые скучные материи: можно или нельзя, поплывет или не поплывет, обвалится или не обвалится — а то зачастую есть весёлые прожекты в которых забывают, что у нас бывает зима, что если воткнуть в землю стержень и не довести его до нужной глубины, то его весной перекосит, выпрет… Без профессионалов не обойтись, но наработать материал нужно так, чтобы то это была работа в удовольствие.

Вопрос: Как отделить культуру от коммерции, чтобы выйти на социальный заказ?

Глазычев В.Л.: Во-первых, торговля — важная часть культуры, важная так же, как и еда, и все остальное. Я был приятно удивлен, когда приезжал летом и наблюдал жизнь на мостках, на Черемшане, у летнего кафе. Это место, где видно, что некая форма мягкого поведения существует и может закрепиться — это важно, это тоже своего рода картирование, где и как ведут себя люди.

Во-вторых, когда вы говорите «социальный заказ» важно добавить к заказу прямому или лобовому, который упирается в меру воображения заказчика, то, что ему просто не приходило в голову. Пример: в Калининграде-Кенигсберге мы столкнулись с ситуацией, что в казне (естественно) денег нет, но площадь перед южным вокзалом (а это уцелевший блистательный пример замечательного ар-деко 20-х годов, одно из лучших зданий уцелевших в мире), площадь, забитая автобусами, кульками, безобразная, неорганизованная, бесконечное число нелепых киосков… В виде программы (ещё не проекта) была отстроена логическая цепочка: важно сохранить на будущее ценную зону в городе, которая станет ещё ресурсом для развития в будущем. Сохранить, ведь самое опасное её расчленить, распродать, потерять. Объединить интересы 100 владельцев киосков для того чтобы обеспечить больший комфорт и для покупателей и для продавцов.

В результате было отстроено акционерное общество, которое заключило с городом очень важный тип нового, прорывного для России контракта, в котором оговаривалось не только участие во вложениях в крупный павильон, в легких конструкциях, которых хватит на 7 — 10 лет, но и право на участие в следующем проекте на этой территории, право участвовать в следующей инвестиции. Оказалось, собрать этих людей и эти деньги было можно, но это им самим в голову не приходило. А обрастание этого дополнительными функциями сегодня уже очевидно.

Посмотрите: наши торговые центры стали обрастать и детскими игровыми площадками, кегельбанами, игральными автоматами. Торговля охватывает сферу занятия свободного времени. Если нам сегодня надо играть, отталкиваясь от торговли, будем это делать. Важно добавлять, наращивать, вести игру на плюс, потому что когда есть мощная поддержка в чисто культурной деятельности — это замечательно, но «чего нет, того нельзя считать», поэтому добывать это можно под сильный проект.

Сейчас бывшая моя ассистентка Катя Гандрабура, менеджер культуры, решила элегантную непростую задачу, открывая клуб-магазин ОГИ (объединенного гуманитарного издательства). Это холдинг, у него есть свои недорогие кафе, есть ещё пирОГИ, с пирожками и не только. Она обустраивала клуб, это книжный магазин во Львове, в ядре западной Украины. Там обнаружился голод по русской книге, по книге на русском языке. Успех очень велик, а началось это все «с ничего», это просветительский и коммерческий проект в одно и тоже время. Они привозят сразу пакет из 2 тыс. книжных названий, мгновенно выбрасываемая книжная ярмарка, работает 24 часа в сутки, возможность ночью поваляться с книжкой на антресолях, выпить кофе, алкоголя там нет, легкие прохладительные напитки — классический проект возникший не изнутри торговли, но с этим миром соприкасавшийся, владеющий этим инструментарием — этому надо учиться. У нас есть возможность связаться с такими экспертами когда программа будет, когда ядро программы есть.

Вопрос: Как Вы видите развитие культурной традиции?

Глазычев В.Л.: Я приводил пример Вашингтона, с его негородскими традициями, с огромным пришлым населением. В 1950—1960-х годах туда кинулось негритянское население из Алабамы, с юга на север. В большой степени это безработные. Огромную роль стало играть при этом то, чего, к сожалению, в нашей культуре нет — церковь в европейских странах и США оказывается очень мощной гражданской силой, объединяющей людей прихода не только на требы, не только на ритуалы, это церковь в которой люди собираются как в клуб. Там нет вопроса: где клубное здание. Церковь и есть клубное здание, в переводе с греческого «Еклесия» значит собрание.

К сожалению, православие в этом отношении было законсервировано, окуклено и формально, а жаль. Но факт. Соответственно, напор отрицающей силы у нас велик. Но всё это преодолимо. Это из разряда решаемых задач, преодолеть глухое сопротивление, недоверие, враждебность можно, но это требует и ума и сердца, терпения и умения. Сразу четыре вещи — это нелегко нарабатывается. Недаром возникла профессия «аниматор». Анима в переводе означает «душа». Тот, кто не привносит, а пробуждает. Я в 90-х годах впервые проводил работу с жителями в в московском, разобщенном микрорайоне. Возникает вопрос как достучаться? Понятно заранее, что в микрорайоне, где живет 15 тыс. человек, в хорошем районе Москвы, заведомо есть эксперты по всем специальностям среди жителей, и эксперты хорошего класса. Как их вызвать, как сломать их недоверие? Нужны уже особые, определённые технологии.

Наши технологии заключались в многоярусной провокации. Я проводил игру вместе с английскими и немецкими коллегами, которых удалось пригласить. Они были впервые в России, Москве. Им было все внове, всё это они видели впервые, кроме треснутого асфальта. Это они видели и в других местах. Это люди, работающие с неблагополучными зонами городов, все знают. В основе провокации была простая логика. Кто нам нужен? Нам нужны люди из нормальных семей, т.к. люди из нормальных семей, полных или неполных относятся к окружению своему потенциально внимательно. Они собственный дом держат в порядке, значит, есть шанс, что их можно втянуть и в общий «дом». Как выйти на нормальную семью? Через детей, т.к. это самое слабое место любой нормальной семьи. Как выйти через детей на нормальную семью? Надо пробудить любопытство детей. Поэтому надо, скажем сделать заметной группу людей, которая начала проектную деятельность с рисования, развешивания примитивных схем, макетов и всего прочего. Нужно было помещение, которое вечером, без занавесок очень хорошо освещено внутри, поэтому со двора хорошо было видно, что какие-то люди заняты какими-то магическими манипуляциями с чем-то, напоминающим вроде бы это место. Ну могли ли подростки не залезть внутрь?! Не могли! Залезли, втянулись. В благополучных семьях дети общаются с родителями, обсуждают, рассказывают, пересказывают. Они и потянулись. Началось с вытягивания тонкой ниточки, потом потолще, потом каната, а кончилось тем, что у нас в работе участвовало столько людей, что они не помещались в актовом зале школы.

Здесь есть технологии работы с людьми, без этого не обойдешься. Всякие технологии разучиваемы, и при этом не обязательно нежно любить всех людей, надо только не ненавидеть, чтобы у вас оставалась свобода, дистанция, чтобы не дай Бог, если ты, как проектировщик-менеджер, начинаешь буквально сопереживать каждому участнику. Как и врач, ты тогда Ты пропал профессионально. У тебя все силы эмоциональные, интеллектуальные угробятся на несколько конкретных семей, и ты не решишь задачи. Здесь дистанция важна, даже некоторый цинизм должен обязательно присутствовать, как во всяком профессионализме в работе с людьми, иначе не может быть. Этому надо научиться, с этим не рождаются.

Я повторяю — нет нерешаемых ситуаций. Я с такими не сталкивался. Даже в ужасных ситуациях, в слободках при закрытых угольных шахтах обнаруживались и человеческие ресурсы, и проектные линии, и возможность добыть средства, чтобы их развивать. Лишь бы произошло движение от что к как, понимание сути программы и выходы на предпроектную стадию, на техническое задание.

Вопрос: Как научиться проектировать?

Глазычев В.Л.: Хороший вопрос, открытый вопрос. Если происходит сильное продвижение по программе, то удержаться от выхода в проектное пространство невозможно. Это азартное дело, оно затягивает, при этом это нормальная цепочка движения, то, что мы готовы со своей стороны в нее пунктирно подключаться, т.е. участвовать в обсуждении, но ваших идей, а не привносить собственные. Вообще-то диалог — это два зеркала, а не одно, но самое интересное, когда движение развертывается само. Я ещё не знаю таких случаев, чтобы хорошо поработав над тем, что, люди не стали думать: а как? Я на это и пытаюсь рассчитывать.

Плотцев В.М.: Все новое хорошо забытое старое. Город Мелекесс был огромным, мощным центром на перекрёстке водных сухопутных дорог. У нас был здесь свой порт. Его схоронили спокойно.— Татарстан рядом, нефть, месторождение в Ульяновской области, зерновые терминалы могли бы возникнуть здесь ….

Глазычев В.Л.: Бывают вещи обратимые и необратимые. Мы в Центре стратегических исследований понуждаем возвращение к бассейновому рассмотрению страны. Одна из моих задач вдохнуть новую энергию в завядшую программу «Большая Волга», этот вопрос есть. Это немного на другом, более высоком, стратегическом горизонте. Это перегрузочные терминалы, это схема крупных узлов взаимодействия, это заявка на программную работу в межрегиональном, окружном масштабе, и даже больше.

Но есть, к примеру, Голландия, а в ней город Дельфт. Это был мощный коммерческий центр, но эта эпоха прошла, заилились гавань, переключились пути сначала на Антверпен, потом на Амстердам, но сегодня Дельфт получил второе дыхание на очень любопытных вещах. Ещё недавно этот город был погружен в глубокую меланхолию, пенсионеры остались, налогоплательщики выезжали, рабочие места сворачиваются, рядом города, перетягивающие, на себя всех энергичных людей. Дельфт сделал сейчас серьёзную карьеру, сделав силой свою основную слабость. Это город, который строился всегда на «киселе», на омерзительно слабых грунтах. Но таких слабых грунтов в мире много. И Дельфт создал институт строительства на слабых грунтах и оказался мощным научным центром, стянувшим на себя массу конференций. А конференции тянут за собой отели, отели вытягивают за собой рестораны и т.д. Они вошли в азарт, и, вопреки всякой нормальной логике, в Дельфте сегодня самая крупная в мире школа поваров французской кухни для тихоокеанского бассейна. Ресурсная база всегда внутри, но всегда она открывается ещё и через сканирование окрестностей.

Кстати, такой важный аккорд для меня — есть пошлое употребление слова «элита», пошлое в том отношении, что выработанное низкопробной журналистикой в жанре — элита это что? Богатые, знатные, прочие. Это принципиально ложная трактовка содержания очень важного понятия во всех странах. Элита — это неформальное объединение людей мыслящих категориями жизни страны, а не личной только карьерой (хотя карьерой тоже). Поэтому университетская сеть, университетская жизнь западной Европы и США нацелена, настроена на воспроизводство своей национальной элиты, связи между однокурсниками, связи между теми, кто когда-то кончал эту школу. Работает на эту школу бюджет хорошего западного университета, а они разные, значительная часть складывается из пожертвования бывших выпускников этих школ, которые чувствуют тем самым связь с ней. Не только в лирическом понимании, а и в интеллектуальном, в ответственном и гражданском понимании.

Это и есть машина №1. Пока эта машина не заработала — шансов у развития страны мало. Сегодня вопрос, какие из университетских систем выйдут на эти позиции. Многие из старых успокоенных университетов сделать это не смогут. Они слишком засмотрелись, на свои традиции — мы такие, мы вот какие, нам 250 лет. И происходит провал многих. В этом отчаянном положении находится и Казанский университет. Традиции да, а шаг дальше, а развитие? Сегодня решается этот вопрос — какая из школ, какие из системы школ займут эту позицию. И для меня принципиально важен сюжет работы с вторыми городами. Вот Димитровград — классический второй город. Есть губернский центр, есть и второй город: есть Пенза, есть Кузнецк; есть Казань и Набережные Челны. Везде есть схема парности городов, и именно во втором городе лежит ресурс развития города. А не в первом.