Дневник пилигрима

В Петрозаводске нет памятника Шарлю Лонсевилю. Может, и не было — никто из старожилов не помнит. Петровский завод точно был, а теперь его нет. А вот Петрозаводск есть. Когда в городе нет интересной архитектуры, вежливые люди говорят, что он очень зелёный. Когда местные раритеты можно перечесть по пальцам, — что там мало машин и чтят пешехода. Петрозаводск зелёный, и машин мало, и здания — не ах! Милый очень город. Во всяком случае летом, при солнце и когда тепло. И с достопримечательностью, которую на пальцах не сочтешь, разве что на карте-миллионке. Хорошо, когда город у большой воды. А вода большая. Онего. Онежское озеро, почтительно очеловеченное — губы, носы. Очень почтительно: камни, капризный фарватер, неожидан­ные шквалистые ветры. Серьезное озеро. Массовый туризм ещё не заглотал его целиком, как какой-нибудь Селигер. Он здесь ещё робко жмется к рейсам речфлота. Говорят, в Кижах гадюки были. Ну, на северном конце острова, может, какая ещё и есть, а уж на южной — исключительно лирика и статистика.

Лирика — это девушки-лебедушки, которые ещё друженьки-подруженьки, под водительством Ленфильма, Мосфильма или ещё кого-то развертывали действо, наглядно демонстрировавшее, что безответная любовь разрушает коллектив. Почему-то их было восемь. Жарко (а каково в кокошниках и прочих робах по пять-семь дублей), с магнитофона северные напевы в добротном академическом исполнении, фоном серебрящийся лемех погоста и умеренный интерес экскурсантского люда. И ни одного кадра в аппарате — поверьте на слово.

Лирика — это два очень юных и нечеловечески вежливых сержанта милиции с мегафонами, умоляющие граждан-посетителей не раздеваться, не загорать и не купаться на территории музея. Пустое, конечно, дело — монументальные граждане обоего пола, уважая власть, делают томные движения к тряпкам, натюрмортно брошенным в усохшей траве, и снова замирают. Ещё сержанты просят курить только в «отведенных» местах. Почти все выполняют — то ли потому, что уж слишком очевидно, как всё это может полыхнуть, то ли потому, что «отведено» очень заботливо: пеньки или скамейки, посредине гигантская ожелезенная пепельница. Ещё лирика — это маленькое новое кладбище, откуда «Преображение» точь в точь, как макет пирамиды Хеопса, из которого проросли тюльпаны. Отсюда масштаб теряется, сравнить не с чем. Издали монументально, вблизи камерно, очень всё маленькое и уютное и кажется меньше, чем на самом деле. На кладбище языческий обряд поминок-тризны, тихий, строгий. Основной турист сюда не доходит — далеко и в горку.

Статистика — это до полутора тысяч посетителей в погожий летний день. Это шесть рейсов «метеоров» и один — двухпалубной «Ладоги», и через день теплоход из Ленинграда. Это три четверти (на глаз: оценки автора и музейных работников полностью совпали, а всерьёз ещё только собираются исследовать), которые через пять минут решительно не могут сообразить, зачем сюда приехали, но в большинстве кучно бродят экскурсиями, давая внештатным экскурсоводам честно зарабатывать нелёгкий хлеб. Вежливо ходят, тихо.

Статистика — это цифры. Цифры неотделимы от массового туризма. Цифры успокаивают, создают ощущение познавания: бревна по 20 метров, почти без сужения к комлю, расширения и утолщения, гвозди есть и много, столько же, сколько осинового лемеха — 40 000; два внутренних водоотвода, строили (по аналогии со сгоревшим в Кондопоге) человек 30, года три; в доме Ошевнева жила семья в 25 человек... Лирика (или это уже романтика?) — это старушка, внедрившаяся в негустую группу туристов из ленинградского домостроительного комбината. Группа (устами неформальных лидеров) сначала возражала экскурсоводу: «Нет, нет, смотреть, так во всех подробностях», а через пять минут тактично спросила: «А сколько вы нас будете здесь держать?» Группы не все такие, просто мне не повезло, и Юре-экскурсоводу было передо мной очень неловко, как будто он её специально отбирал. Так вот, старушка, услышав об иконе со старцами Зосимой и Савватием, вдруг заволновалась, попросилась подойти к ней помолиться, оступилась и, стараясь сохранить равновесие, ухватилась за резную колонку иконостаса. Домостроители даже вперед подались с лавочек — сломала или не сломала? Не сломала, ухватилась за тот кусок, где колонка уже была заменена железной трубой.

Лирика — это девиз Речфлота «В Кижи за 1 час 15 минут». Это — сравнения: главки — как двадцать две свечи. Это оживляющие воображение истории про буйствовавших здесь когда-то попов, действительно, по документам судя, редкостных охальников и злодеев[1].

Лирика (или романтика) — это гидросамолёты, шикарным разворотом взлетающие с восточной протоки и уходящие на Петрозаводск; треск фотозатворов на палубах швартующихся к причалу судов. Это клич сержанта: «Кто забыл зонтик с розовой ручкой?» Или «Эту не будем смотреть, это новая» (на церковь Лазаря Муромского, старейшую из сохранившихся в нашей стране[2]. Правда, после недавней реставрации церковка выглядит новёхонькой). Или ещё смена настроений: «Ты погляди, ты погляди, какая работа!» — потом, увидев замок: «Дом реставрируется? Это нас не касается. 40 копеек заплатили, и ничего буквально не показывают!» Лирика, современная, без обмана, это подлинный интерес к технологическим подробностям — например, поперечная рубка топором в отличие от распилки сдавливает концы капилляров древесины и надёжно предохраняет сруб от влаги. Именно это запоминается лучше всего (проверено в разговорах на обратном пути в Петрозаводск). Это красивая партия бадминтона на фоне «Преображения». И гитары звон по кустам. Всё это нормально. И лирика, и статистика становятся возможными благодаря бесконечным заботам. Дирекции трудно — заповедник, бывший под началом Минкоммунхоза (у которого и машины, и рабочие, и умение, и органи­зация), передан Министерству культуры в незавершён­ном виде. Здесь научные сотрудники заняты всем. Нужно скосить траву на всём острове: перестоится, тогда одна искра — и уже не спасешь; зимой расчищать дорожки в глубоком снегу, подвозить, строить, охранять. Это не просто дела. Это растворы для пропитки дерева, техника, горючее, деньги, связь с «материком», продукты для ресторана, строительство административного корпуса — им ведь жить здесь по семь-восемь месяцев в году, а в теперешнем доме всего пара комнат действительно тёплых. Ко всему этому нужно добавить угнетающе однообразные группы эскурсантов, где каждое исключение запоминается надолго. Но, к счастью, к этому можно прибавить настоящее удовлетворение от точного ощущения, что человек пять-десять-пятнадцать на сотню Кижи задели за живое.

«Второй раз еду, чтобы на неё посмотреть», — произнёс в никуда человек, прицеливаясь киноаппаратом с борта «Ладоги». Почему, собственно, принято считать, что таких должно быть много, ведь это стало бы нарушением главного закона популярной культуры — закона разнообразия. Когда я писал о Суздале, то, несомненно, переоценил насыщенность информацией, утверждая, что видение полностью превращается в опознание уже виденного. Среди пассажиров было изрядное количество таких, кто всё допытывался, а что там в Кижах есть, хотя, даже не говоря о кинохронике, газетах и прочем, и в городе и на причале есть плакаты Речфлота; судовой радиоузел в течение часа исправно сообщал об окружающем и предстоящем, и все считают долгом купить туристскую схему Карелии, где всё это доступно изображено. Может, это специфическая расслаблен­ность внимания в обстановке досуга, может, привычка воспринимать информацию как общий шум, содержание которого не имеет существенного значения, но наличие необходимо? Не знаю. Такую же бодрость вселяет бурная сувенирная деятельность. Сувенир в спросе, но, за исключением малоимущей и наивной молодежи, никто довольно дорогих подсвечников и художественно раскрашенных псевдокухонных предметов не покупает. Открытки покупают и ещё шарики с дырочкой, в которые успешно загнан весь заповедник да ещё в цвете — больше в Кижах не было ничего. А по наблюдениям многих экскурсант легко вкладывает в сувениры капитал в пределах 99 копеек. И не потому, что денег свободных нет — рестораны «Ладоги», обслуживающие «неорга­низованных» с 11 часов, брали штурмом отнюдь не вегетарианцы и не абстиненты. Тут срабатывают какие-то застарелые психологические тормоза — в городе покупают дороже, а в дороге, на экскурсии не покупают. Кто его знает, почему. Пока спрос превышает предложение, всякие разговоры о художест­венных достоинствах мало целесообразны: покупают знак, символ пребывания, а какой он, мало кого волнует.

Везде разные оценки: один в Петрозаводске заметит табличку автобусной остановки с нарисованным на ней неопределённым фруктом и надписью «детский маршрут», чистоту и уют обычных столовых. Другой — что в книгах жалоб и предложений жалуются на всё, что угодно, но не на надпись «иностранные туристы обслуживаются вне очереди». Можно заметить, что повторение надписи на памятнике неизвестному солдату неприятно задевает, вспомнив, что в других странах такой памятник всегда только один, а можно решить, что, наоборот, именно это тиражирование придает необходимый масштаб запоздалому явлению в условиях нашей культуры. Можно увидеть, что наибанальнейший памятник Марксу и Энгельсу неожиданно уютно устроился под очень соразмерными ему деревцами, памятник Ленину лучше всего виден со спины, а памятник Кирову на чересчур большой площади крайне неудачно «срезан» фронтоном театра, и стоять бы ему не по оси между театрами, а справа, у слишком маленькой и случайной трибуны. А можно от всего Петрозаводска лучше всего запомнить оранжевое днище яхты, которую торжественные парни замедленно ставили на воду. Всякое восприятие имеет право на существование и ошибочным быть не может. Безграничное разнообразие внутри единой культуры является главным условием её интенсивного развития, создаёт возможности для любой культурной инициативы. В стране в целом и в каждом её уголке в отдельности эти возможности существуют, их нужно лишь осознать и использовать. Петрозаводский, а официально Карельский государственный краевед­ческий музей это и осознает, и использует. Я не касаюсь здесь большой, сложной и кропотливой работы, которую лучше или хуже осуществляет любой музей: сбор экспонатов, перестройка экспозиции, фонды, научные экспедиции и исследования. Интересно другое — музей осуществляет важнейшую культурную функцию, собирая вокруг себя советы ветеранов, организуя десятки встреч с молодежью, но это уже тоже стало обычным. Необычно, что музей активно создаёт своего посетителя, выходит ему навстречу, не удовлетворен потоком внешних туристов и фор­мально-обязательными «культпоходами» школьников. По договоренности с Университетом и Пединститутом, первый день учебы для студентов проходит в музее — люди, съехавшиеся со всей Карелии, часто впервые получают ёмкое представление о своей республике как общем, целом, едином. Музей же организует встречи студентов с учёными и деятелями искусства. Музей стал своим домом для множества действительных энтузиастов, которые за свой счет, больше того, за счёт своего отпуска, создают полный свод памятников с обмерами, фотоанализом и описаниями. В музей мало ходили заводские, тогда люди музея пошли на предприятия, организовали «дни открытых дверей», рассказы и встречи, писали в многотиражках, проводили книжные лотереи. Люди пошли в музей, сначала группами, потом (часть конечно) сами, с семьями. За год статистически через музей проходит число людей, равное одной седьмой Петрозаводска, это пропорционально равно Третьяковской галерее. Как важен становится музей, когда люди хотят узнать; ещё важнее, когда хотят научить. К кассе подошел мужчина с девочкой лет шести и, взяв билет, уточнил, на каком этаже первобытно-общинный строй: «Хочу ей показать». В книге отзывов есть запись: «Воины-пограничники внимательно прослу­шали выступление и с большим интересом старались познать историю и богатство края, который мы охраняем».

Можно улыбнуться казённой пышности оборотов (нужно учесть, что запись, наверное, сделана командиром роты или комсоргом), и всё же в этой фразе есть настоящее.